С уважением есмь ваш душою
Александр Бестужев.
Июля 1 дня 1833.
Г. Дербент.
Адрес: Матрене Лазаревне Нестерцовой, в городе… вдове унтер-офицера, в улице… в доме…
В получении попросить расписки.
Вторая записка за моею подписью будет послана, равно как и сие письмо от Нестерцовой, вместе с уведомлением о получении первых 300 рублей. После сего, в мае 1834 года, вы вышлете и остальные, с истребованием расписки. (На обороте сего письма каракулями написано: Письмо на адриси пишитя утаганрох наимя николая аликсевича трусава на новай базар.)
5 октября 1833 года. Дербент.
Любезнейший, добрейший Ксенофонт Алексеевич!
Не знаю право, на что похожа моя критика; промолчав так долго, я будто сорвался с цепи, и оттого что повел издали речь свою, должен был урезывать многое: рамы теснят меня!.. Притом, если бы вы знали, как пишу я!.. Урву минуту сегодня, полчаса завтра. Служба, и что еще хуже, несносные посетители, которые терзают меня из-за рюмки водки, из-за чашки чаю, из того, что им нечего делать, истребляют меня; угар от их глупости остается надолго, въедается даже в платье, а скрыться от них не имею удобства. Счастливцы вы! встаете утром и говорите: сегодня я сделаю то-то, пойду туда-то, и это исполняется; а я часто прерван в самом разгуле, и потом бегай за потерянным мигом, связывай порванные узлы! Мудрено ль после этого, что рубцы у меня видны везде? Не хочу, впрочем, гладить их, пусть читают мой быт в каждой строчке: жизнь слишком коротка, чтоб ее отдавать за мнение какого-нибудь Надеждина. Окончание получите непременно через неделю, но подстриженное поневоле. О стихиях русского романа напишу особую статью. Отсылаю вам 4 части Жаргала и Кромвеля, оба мне не нравятся.
У нас покуда тихо, и горцы у себя шумят против нас, но еще не набегают.
Что делается у вас в словесном мире? Смирдин и компания объявили журнал? Хорош должен быть он, когда главным достоинством его, по их собственным словам, будет знание в книжной торговле! До презрения жалка мне словесность наша, когда она в такой молодости продажна! Что ж будет она далее? Писать, имея целью четвертак!.. (Надобно сознаться, что в нем был дар предвидения! К. П.) Мудрено ли, что их творения и не стоят более. Руссо чуть не умирал с голоду; Сервантес кормился пайком солдатским; но они писали не для того, чтобы жить до смерти, а жить по смерти. У нас же, эти ремесленники умеют из всего высокого, благородного вылить копейки; умеют захватить в свои руки и похвалы и ободрения, из которых они делают торговлю, и беда тому, кто захочет обойтись без их приязни, получаемой напрокат: они подорвут его, если не в мнении публики, то в продаже публике. Товарищество Смирдина сделало все, что могло, чтобы замедлить мои повести, рассердясь на сестру мою за разорвание с ними контракта. Я смеюсь этому и решительно отказался хоть строчкой помогать им. Довольно, что за год они сыграли со мной штучку, известив уже в марте о несостоянии нового журнала и выманив тем за бесценок повесть. Обжегся я на многих, и между прочими всех более на А., издателе повестей, который взял слишком три тысячи и ни гугу. Полно об этом вздоре. До будущей почты.
Ваш Александр.
(Из следовавших за сим и потерянных писем Бестужева сохранился один листок, принадлежавший, как видно из означения числа внизу его к письму от 2 ноября. В нем любопытные подробности касательно языка. Этот листок начинается окончанием предыдущей фразы: так и печатаем его здесь.)
… вам. Это для меня всего приятнее, и стало быть всего впереди.
В Поездке помню только одну ошибку, – в Гедеоне Б-в; напечатано: и верхи лат разбитых, надо быть иверии. В Рассказ Офицера поставьте: земля Устов, вместо Эстов. Так зовут Тавлинцы Асетов. Многое бы надо поправить, да нет под рукой. Ошибки в первых пяти томах пришлю для припечатки к 6-му. Покуда баста о чепухе.
Прочел я 4-й том Истории, очень хорош. Ясно, горячо, ново. Перечитаю, скажу более. От Кащея ждал я больше рыси, гораздо больше, и ожидание мое осеклось. Подробности его точно прелесть; царь Омут хоть взят у простого народа, но чудо как мило поэтизирован. За то что за мысль повторять дурней в трех поколениях, и все одни и те же похождения роковых рогов, – как это холодит нас к его рассказу! И потом, что за страсть коверкать язык по старинному!.. Произвольное толкование его слов тоже слишком неосновательно. Об этом напишу особо. Новгородское наречие мне знакомо, татарский язык тоже, и потому я могу судить о спорных словах с большею основательностью. Слова овкач не нашел еще, но спрошу у Лезгин. Алама слова нет; есть алата, именно русская гривна, и я думаю, что это ошибка: приняли т за м. Присылайте ко мне о таких вещах запросы, я пороюсь в горах и может отыщу что-нибудь скорее чем те, которые не знают до сих пор, что саадак – лук, а не тул, везде, от Камчатки до Ганга. Будьте счастливы. Поцелуйте за меня ручку у супруги вашей, обнимите нашего брата.
Ваш Александр.
2 ноября.
Кто такой Брамбеус? не Шевырев ли?
(Это письмо напечатано в Отеч. Записках в 1860 г. (июнь), вместе с письмами Бестужева к его брату, и отнесено к 1834 году явно несправедливо: Б. упоминает о журнальных статьях, дошедших до него конечно не через полгода; сверх того, он упоминает о приложенном к письму ответе на выходку С…, а этот ответ сохранился у меня в подлиннике и означен 9-м ноября 1833 года, как можно видеть здесь же, далее. К. П.) Обнимите за меня Николая Алексеевича, любезный Ксенофонт, обнимите крепко, крепко: это за его Живописца! Да, я, как женщина, безотчетно говорю: прелесть, но я отчетно чувствую эту прелесть. Какой я бездушник был, когда сказал, что слог был виной неуспеха Клятвы, слог! Нет, черствые души читателей… Но все-таки я изумляюсь: язык в Клятве и язык в Блаженстве Безумия, особенно в Живописце, две разные вещи, это писал другой человек; зачем же не всегда он пишет таким слогом, зачем? И я, я это спрашиваю! – я, который двух часов не бывал ровен! Я плакал, я заставил рыдать, когда читал эту повесть… я ужаснулся даме (Так напечатано в Отеч. Зап. Но вероятно, должно читать саме.), когда прочел другому (?). Да, я чувствую, что я мог натурально выразить Аркадия, особенно ревность его; я глубоко бывал растерзан ею, и не раз, а этот Прометей!.. О! знаете ли, что сегодня ночью (это не сказка) я видел во сне над собой этого огромного орла: он пахал холодом с широких крыльев в сердце мое; я хотел бежать и не мог… и потом я видел землю великанов, бродил между ними, с опасением, но без страха; они говорили со мной, но я не понимал их языка… Кровь моя была взволнована чтением; да, я чувствую, что автор такой повести может быть утешен, внушив человеку мыслящему столько мыслей, столько ощущений! Не завидую, ей Богу не завидую Николаю; но досада есть на себя. Впрочем, могу ли я писать вполне, оглядываясь на все стороны? Я уже одичал, я уже не сумею ладить с цензурою, торговаться с нею!
Мысли мои кипят; не могу писать складно; в голове нет autoclave. При том я взбешен на…; он грабит меня с А-вым пополам, вопреки 20-ти писем отдает тому деньги, а тот берет и даже писать не хочет. Как невообразимо гадки люди, за горсть гривенников они продадут и честь и совесть… Не поверите, как мне прискорбно видеть в людях такие низости; я бываю надолго убит разочарованием, и не эгоизм, не вред себе огорчает меня, но черты грязи на сыне небес.
Прилагаю мой ответ на выходку С… Мерзавец! Как смел он играть мною? Или думал, не известя меня даже о своем издании, купить мое слово или мое молчание деньгами! Деньгами? когда я за двусмысленность не купил бы даже и свободы, первого, единственного блага и желания души моей…
Я физически не болен, но душой и не вылечивался, свидетель тому моя критика; досадно, что послал ее, лишнего много, нужного мало… Вижу; но пусть все-таки в ней почитают человека, если не вскрышку искусства. Будь что будет. Я опять к вам с канюченьем, прошу, исполните эти вздорные поручения. Посылаю 100 р. Не извиняюсь, зная вас. До следующей почты. Ваш душой
Алекс. Бестужев.
(К этому письму принадлежит, следующий протест, писанный рукою Бестужева:)
Милостивый государь,
С изумлением начитал я в – м номере Сев. Пчелы, в исчислении гг. сотрудников вновь издаваться имеющего г. Смирдиным журнала Библиотека для Чтения, мое имя. Хотя я считаю себя не 6олее как червячком в печатном мире, но все-таки не хочу, чтобы меня издавали г-да спекулаторы на уду для приманки подписчиков, без моего спроса и согласия. А потому покорнейше прошу вас припечатать в Телеграфе известие, что я не только не буду, но и не хочу быть сотрудником г-на Смирдина; что в журнале, им издаваемом, ни теперь, ни впредь не будет моей ни строчки; что не только из сочинении моих, но из моего имени даже не продавал и не обещал я ему ни буквы. О поступке же г-на Смирдина, нарушающем не только личность, но и собственность писателя, предоставляю судить всей добросовестной публике. О tempora, o mores!
